31 мая в Казахстане — печальная дата. В стране вспоминают жертв политических репрессий и голода начала 30-х годов. И с каждым годов все громче звучат голоса националистов, призывающих к официальному признанию голода на территории Казахской ССР целенаправленным геноцидом казахского народа со стороны советского руководства. Дискуссия о «казгеноциде», похоже, претерпевает весьма интересный поворот. После выхода моей книги «”Казахский геноцид”, которого не было», уже заметны следы того, что казахстанские историки стали отказываться от некоторых своих тезисов «голодомора». Хотя еще несколько месяцев назад они подавались как истина, не подлежащая сомнению.
В марте 2021 года известный казахстанский историк Султан Акимбеков выпустил свою новую книгу «Казахи между революцией и голодом» (Алматы, «Институт азиатских исследований», 2021). Название говорит само за себя. Томик у него получился увесистый – 584 страницы убористого шрифта.
Насколько я понимаю, Акимбеков писал труд, выражающий официально-научную точку зрения на голод в Казахстане, в том смысле, что эта точка зрения одобрена в политических верхах, и каждый, кто в Казахстане считается ученым, должен ей следовать. Акимбекова, очевидно, попросили это сделать, поскольку он всегда был близок к официальной Ак-Орде, в частности, ему в начале 2021 года вручили нагрудный знак Министерства образования и науки РК «За заслуги в развитии науки Республики Казахстан».
Акимбеков постарался и сочинил труд грандиозного объема, но поставленной перед ним цели он не достиг. Когда уже книга готовилась в печать, вышла моя работа, и Акимбекову пришлось спешно переписывать завершающую главу.
Именно здесь и видны следы бегства с позиций. Он меня пытался критиковать и объявить мою книгу политизированной, но при этом отказался от ключевого момента во всей этой «голодоморной» постройке – миллионов казахов, якобы умерших от голода.
Акимбеков нигде об этом не сказал, думается, потому что прекрасно понимал: возразить моему подсчету (давшему не более 650 тысяч человек, умерших от неестественных причин, то есть голода) он не может. Это несомненный успех в борьбе с враждебной исторической мифологией.
Без этого вся «голодоморно-геноцидная» теория страданий казахов от русских рушится, поскольку лишается своего главного аргумента – количества жертв.
На мой взгляд, полученный опыт важен для нас. Подобные историко-политические споры существуют у нас со многими странами, и они создают нам политические проблемы. Раньше мы старались спорить аккуратно и сдержанно, почти не добиваясь успехов. Нас не слышали. Мой же опыт оспаривания теории «казгеноцида» показал, что целесообразнее атаковать решительно, напористо, насмешливо, взламывая и уничтожая аргументацию оппонентов. Не стоит щадить их. Они встали на путь фальсификации, вранья и клеветы, пусть получат в полной мере и будут названы настоящими именами.
Помимо этого обстоятельства, я все же считаю нужным уделить внимание вообще всей исторической концепции, выдвинутой Акимбековым по поводу истории Казахстана первой трети ХХ века. Однако для рецензии я располагаю объемом примерно в 150 раз меньшим, чем объем книги Акимбекова, потому должен ограничиться лишь самым основным и главным. Его уступки меня не смягчают, ибо, как говорил Чингисхан: «Недорубленный лес вырастает».
Если бросить самый общий взгляд на концепцию Акимбекова, то ее суть состоит в борьбе общин: казахской, русской крестьянской и казачьей. Слово «общины» он употребляет очень часто, иногда до навязчивости.
Сами общины он воспринимает, как единые, монолитные, солидарные общности, способные выступать в качестве политического актора. Вот, к примеру, Акимбеков говорит о характере Гражданской войны в Казахстане: «Казахи в целом были статистами в этом эпическом, по местным меркам, противостоянии двух общин русского населения на территории Казахской степи» (с. 253). Речь идет об общинах крестьян и казаков. Или еще: «Община фактически стала главной формой самоорганизации населения. Более того, из сельской местности она фактически переместилась также и в города» (с. 66). И далее: в общине не было частной собственности, была общинная собственность на землю, и даже: «В то время как в России в крестьянских общинах имело место доминирование интересов всей общины, что было прямым следствием большей однородности социальной структуры» (с. 68).
Это, конечно, смешно. Говорить о том, что русская крестьянская община, существовавшая для разрешения земельных и отчасти налоговых вопросов, была чем-то единым, солидарным и социально однородным, это значит расписаться в непонимании устройства крестьянского общества. Да, в русской историографии была такая тенденция к идеализации русской общины, но она была отвергнута как наивная лет сто назад. Если в общине в среднем было 30% безземельных крестьян, которые шли в батраки, то говорить о ее единстве и солидарности абсурдно.
Акимбеков идеализирует не только русских крестьян, но и казахское общество, представляя его как общество чуть ли не равенства и родовой солидарности. Ну вот, к примеру, Акимбеков говорит о баях: «Его имущество фактически было имуществом всей общины, а бай выступал в качестве патриарха в большой семье» (с. 376).
Акимбеков пытается этот тезис даже обосновать: «При этом с экономической точки зрения расслоение в казахском обществе не было слишком значительным. 80% казахских дворов имели до 10 голов скота в пересчете на один двор, 17% – от 10 до 35 голов и только 3% обладали от 35 и более 200 голов скота» (с. 375). Он ссылался на работу И. Огайона «Седентаризация казахов СССР при Сталине. Коллективизация и социальные изменения», выпущенной в Алматы в 2009 году.
Однако, его данные как минимум неточны, а вообще, представляют собой образчик статистического фокуса, который маскирует социальное размежевание в ауле. У меня есть более точные данные, собранные в самом начале 1920-х годов, о распределении скота по хозяйствам. Откроем «Материалы к определению товарности киргизских хозяйств Актюбинской губернии» (Актюбинск, 1925), страницы 23-24. В Актюбинском уезде Актюбинской губернии было 17 837 хозяйств, у которых было 464 389 голов скота. Социальная пирамида казахского общества в то время выглядела так (процентная доля хозяйств/количество скота в хозяйствах этой категории).
Минимум скота, позволяющего обеспечить пропитание, составлял 10 голов. Итого 38% казахского общества Актюбинского уезда, имевшие скота меньше, были неимущими, в том числе 178 хозяйств, не имевших совсем ничего. На другом полюсе 2 140 хозяйств, или 12%, которые владеют 46,7% всего скота.
Акимбеков нас уверяет, что якобы в казахской общине скот бая был общим. Но что ему мешало разделить его поровну? Тогда в каждом хозяйстве было бы по 26 голов. Этого не делалось затем, чтобы неимущие казахи были вынуждены работать на баев. 6 778 хозяйств рассматриваемого уезда или 32,5 тысячи человек (из коэффициента 4,8 человек на хозяйство) шли работать на бая под угрозой голодной смерти, за еду, фактически, как рабы.
На каждого человека в богатых хозяйствах приходилось в среднем по три человека из неимущих хозяйств. Это равенство? Это солидарность? Это родовая помощь? Нет, конечно. Отсюда следует, что тезис о том, что до коллективизации у казахов были социальное равенство и родовая солидарность – это вранье.
Между тем этот тезис имеет большое значение для теории «казгеноцида», поскольку он позволяет отрицать необходимость модернизации и перестройки социально-экономических отношений в казауле, и даже представлять советскую политику по радикальной перестройке аула как антиказахскую. Только вот обоснование этого тезиса основано на предвзятом мнении и манипуляциях со статистикой.
Это же, кстати, объясняет, почему автономное правительство «Алаш-Орда» имело столь короткую и бесславную историю. Акимбеков отважился признать, что казахское общество «Алаш-Орду» не поддержало: «Здесь стоит отметить, что военные и финансовые возможности «Алаш-Орды» во многом были ограничены из-за позиции обычного казахского общества, которое старалось избегать обязанности платить налоги и служить в армии» (с. 177). Ну да, если во время войны правительству не дают денег и солдат, это означает, что это правительство никакой власти не имеет, что бы там Акимбеков не говорил о влиянии «Алаш-Орды». И ведь понятно, почему. Когда у каждого уважаемого человека по три раба, а то и побольше, такое общество не желает никакой модернизации и изменений. Ему и так хорошо. Казахскому байству эти русскоговорящие казахи из «Алаш-Орды» с их идеями были совершенно не нужны.
Идеализация Акимбековым общины, что русской, что казахской, показала свою уязвимость в его же книге. Он еще более или менее складно описал события Гражданской войны и первых лет после нее. Но как только он добрался до коллективизации, так его теория утратила способность что-либо объяснить, потому что события коллективизации были связаны с разрешением острых социальных противоречий в деревне и в ауле, которые никак не влезали в благостную картину единой, солидарной и социально однородной общины. Коллективизации и ее сущности он не понимает совершенно.
Акимбеков не избежал общей судьбы «голодоморщиков» и написал обширное сочинение, в котором совершенно обошел вниманием все то, что русские сделали в Казахстане. Из всего обширного и многословного изложения Акимбекова вполне определенно выводится мысль, что русские были для казахов злом: забирали землю, раскулачили баев, забрали скот. Акимбеков даже договорился до того, что Казахстан был создан не для казахов: «В свою очередь территориальная Казахская автономия должна была управляться напрямую представителями Москвы, то есть априори носить формальный характер» (с. 211). Или вот: «… тем не менее к 1920-му Казахская автономия все-таки появилась. Это стало реализацией идеологической концепции крайне левого политического движения России. То есть это не было собственным казахским проектом, казахи не играли в этом проекте самостоятельной роли» (с. 252).
Разумеется, столь удивительное представление об истории – однобокое и неправильное.
Не так трудно привести положительные стороны бурной деятельности русских в Казахстане: строительство железной дороги, городов, промышленности. Развитие транспорта, промышленности, да и зернового хозяйства руками переселенцев объективно улучшало жизнь казахов и масштаб доступных им экономических ресурсов.
Следовало это как минимум упомянуть, а вообще, это важный фактор исторического процесса.
В рассматриваемый Акимбековым период казахское общество претерпело резкие, фундаментальные и многофакторные изменения: переход от скотоводства к хлебопашеству, переход на оседлость, полное крушение традиционной общественной структуры, появление распространенной грамотности, переход части казахов в города и в промышленность. Казахи в первой трети ХХ века совершили скачок из состояния эпохи Первого Тюркского каганата в индустриальный мир. Менялась их культура, умы и общественное состояние. Это был очень сложный, но интересный для изучения процесс молниеносной модернизации целого народа. И Акимбеков ничего об этом не говорит. Ни слова.
Это не наука и не история, это грубейшее искажение истории, по существу, фэнтэзи, если говорить современными понятиями. Тут даже обсуждать нечего.
Но на этом ненаучность труда Акимбекова вовсе не исчерпывается. Мне он посвятил семь страниц своего обширного труда, и, сравнивая мою работу «Ашаршылык. История Великого голода» и «”Казахский геноцид”, которого не было», больше всего внимания уделил изменению моей позиции. Лучше бы он этого не делал.
Первую книгу, опубликованную в 2013 году (она была написана в начале 2010 года), Акимбеков считает объективной, а вторую, вышедшую в начале 2021 года – политизированной: «Последняя книга Дмитрия Верхотурова не стоит такого внимания в отличие от его первой работы, которая все-таки выглядит более научной по своему содержанию» (с. 520). Теперь процитирую себя: «Для этой книги я провел интенсивное исследование публикаций и архивных материалов, а также ряд расчетов». И далее: «Моя предыдущая книга «Ашаршылык. История Великого голода» более не является объективным исследованием вопроса, она неправильная, и годится теперь разве что на разборку на некоторые цитаты, вроде цитат из выступлений тов. Голощекина по тому или иному поводу».
Среди расчетов были, в частности, расчеты хлебофуражного баланса, из которых следовало, что Казахстан в 1931–1934 годах производил зерна больше, чем потреблял и вывозил, и положительное сальдо в 1931–1933 годах составляло от 500 до 600 тысяч тонн, а в 1934 году превысило 2 млн тонн. Был также расчет потребления мяса населением и баланс скота, который выявил, что была огромная убыль поголовья сверх потребления и скотозаготовок, которая и подорвала казахское животноводство. Мне удалось найти данные, говорящие о том, что в Казахстане была резкая вспышка заразных болезней скота. Я предположил, что казахское байство, лишенное всего в ходе коллективизации, уничтожало колхозы и совхозы, заражая скот, своего рода «бактериологическим оружием». Достаточно веский повод для смены позиции.
Но Акимбекову оказалось виднее, какая моя книга более научная! Иными словами, он попросту голословно отмел все мои аргументы, основанные на документальных данных. Ярчайший пример того, что для Акимбекова «научно» – это то, что ему нравится.
Поэтому научная дискуссия с ними, то есть с «голодоморщиками» невозможна по той простой причине, что научный подход они не приемлют. С ними можно и должно спорить политическими методами, не забывая, впрочем, о крепости доказательств.
Да, в 2010 году я считал, что голод в Казахстане не станет оружием политической борьбы, что Акимбеков и вычитал в моей первой книге. Однако за прошедшие десять лет в Казахстане голод превратили в оружие политической борьбы, чисто «голодоморного» типа. Потому – получите.
При всей своей «научности» и многословии Акимбеков выступил в своей книге пропагандистом «казгеноцида». Хотя он старается сделать вид, что именование голода в Казахстане в 1932–1933 годах геноцидом – это лишь позиция некоторых авторов, а он сам будто бы ее не разделяет, тем не менее его позиция вполне ясна: «Государство проводило политику репрессий, чтобы увеличить количество располагаемого им продовольствия для распределения».
Или вот, специально мне в возражение: «В данном случае вопрос стоит таким образом: была ли смерть людей следствием политики государства? Ответ очевиден, именно государство создало все условия для гибели людей. Планировало ли оно изначально такую смертность населения? Очевидно, что нет. Но это не делает его политику менее преступной. При всем уважении к политике модернизации, ликвидации неграмотности и другим моментах это не является причиной отрицать роль государства в организации голода» (с. 520).
Выделение в цитате – мое. Вот и все. По Акимбекову голод организовало государство, следовательно, он «голодоморщик» и пропагандист теории «казгеноцида», поскольку называть организованный голод геноцидом или нет – это лишь вопрос вкуса.
Еще это – наглость. Акимбеков утверждает, что государство будто бы организовало голод, и не видит причин это отрицать, тогда как государство в 1931–1934 годах вложило в сельское хозяйство Казахстана 749,3 млн рублей. Вложило в инфраструктуру по производству продовольствия! Вложило сумму, эквивалентную доходу всех крестьян и кочевников Казахстана за 21 год!
Это не случайный всплеск эмоций под воздействием полемики. У Акимбекова есть внутренняя логика его труда: казахи жили в прекрасной, традиционной и социально однородной общине на лоне степей; потом пришли большевики и устроили без участия казахов Казахскую автономию; потом конфисковали бая, разрушили общину, заставили переходить на оседлость; потом развернули репрессии, чтобы забрать побольше скота; потом организовали голод – как следствие, часть казахов умерла. Все тот же самый «голодомор» и «казгеноцид», только очень многословно сформулированный.
Грубые искажения истории, выдвижение бездоказательных и противоречащих документальным фактам утверждений, открытое отбрасывание научного подхода, игнорирование аргументов оппонента – все это позволяет считать все ученые регалии Султана Акимбекова ничтожными. С исторической наукой он распрощался, точнее, выпал из нее. Теперь он всего лишь «кандидат бешбармачных наук».
